спиной к ним, не вышла на освещенный проспект. От страха колотилось сердце, — как же я собак этих ненавижу, — Мона поежилась, — как это они меня не разорвали еще? И тут, среди толпы, праздно фланирующей по бульвару — кто шел в ресторан, а кто — из него, показалось знакомое лицо, даже личико, сморщенное, желтоватое личико с вислыми усами. Обладатель его поманил Мону Ли пальцем — сюда, сюда, и она, узнав его, пошла покорно. Пройдя квартал современных домов-коробок, они свернули в проулочек, застроенный деревянными домишками, утопающими в садах, и, пока они шли, Мона Ли слышала звук падающих персиков, так знакомый ей — но откуда? Человечек оглянулся, толкнул калиточку, и исчез. Мона Ли вошла в садик по заасфальтированной дорожке, поднялась на крылечко, освещенное лампой в абажуре-желуде, встала, слушая гудение насекомых и бабочек, бившихся в фонарь. Дверь открылась, но в прихожей было темно. Опять этот запах запустения, прожженных матрасов, и сладковатый, дурманящий дым, идущий — ниоткуда. Когда она смогла различать предметы в темноте, она разглядела лежащие в разных позах фигуры, и желтоватые, с красным цветком огня посередине, курительные трубки. Мона Ли прижалась к стене. Хриплый голос спросил, как будто смеясь:
— Ты к нам, Мона? К нам… Иди к нам, Мона, не бойся… ты обо всем забудешь, зачем тебе — Москва? Иди ко мне, — голос уже сипел, срываясь. Мона, щупая стену позади себя пальцами, никак не могла найти дверь, и сердце ее стучало уже в горле, и сладкий дым лишал ее последних сил и мужества, и она поняла, что засыпает, забывает, падает… тут кто-то подхватил её на руки и вынес на двор, кто-то толкнул ногой калитку и пошел, неся на руках свою легкую ношу — дальше. Мона Ли — спала.
Мона Ли проснулась от невнятного шуршания. Казалось, кто-то выбирается из норки, и, оскальзываясь, съезжает вниз. Мона Ли села. В помещении, где она находилось, было темно, настолько темно, что даже привыкшие к темноте глаза не различали ничего, кроме контуров предметов, составляющих пространство. Она вытянула руку вперед — уткнулась во что-то гладкое, холодное. По бокам — тоже, холодное, металлическое. Мона Ли умела читать цвета на ощупь — это было серебро. Она встала, и, ощупывая пальцами предметы, поняла, что это всего лишь фанерные и металлические ящики, странной формы — прямоугольные, стоящие, как попало. Лежала она, судя по всему, на груде тряпок и какой-то обуви, и, пока она шла, пробираясь между ящиками, что-то хрустело под ногами, что путалось, обвивая их, мешая идти. Мягкие тюки скрадывали острые углы, что-то шелестело, вздыхая печально, позвякивало и поскрипывало. Выбравшись из пространства, заставленного, казалось, до потолка, Мона Ли пошарила рукой в поисках выключателя — но не нашла ничего. Вдруг рука ее уперлась в дверь, она толкнула с силой — и вышла в полуосвещенный коридор. В коридор выходили двери, с табличками «1», «2», «3», «свет», «звук», «пож. охр», «костюм жен», «костюм муж». На большой двери был прикноплен листок со словами «Сима в репзале». Мона Ли открыла одну створку, и чуть не полетела носом вниз — не заметила ступенек, по которым бежала вытертая ковровая дорожка. Мона Ли оказалась в ложе, где в беспорядке стояли стулья с бархатными спинками, висел на спинке чей-то темный плащ, и была брошена на барьере ложи огромная шляпа, перья которой колыхал сквозняк. Пахло той особой пылью, которую не спутаешь — с другой. Пахло гримом, клеем, пудрой, сухим деревом, недопитым кофе, потными подмышками, дешевыми духами, водкой, сигаретами; пахло краской и чем-то вроде машинного масла и мышиного помёта. На сцене было темно, и только раструб белого света, идущий откуда-то сверху, выхватывал фигурку парня, сидящего на высоком, барном стуле. Он играл, закрыв глаза, и пальцы его сообщали струнам гитары все то, что он хотел бы забыть — тихий шум моря, звон пивных кружек, автомобильные гудки, цоканье каблучков по асфальту, звук смеха, крик чаек. Гитара плакала, музыка взмывала вверх, и становилось хорошо и светло. Музыка замирала, вскрикивала, как будто ногтем по стеклу чиркнули, и опять бежала, бежала и Мона Ли, не отрываясь, смотрела на эти чудные, тонкие пальцы. Потом вышел второй, в черной майке и черных джинсах, с волосами, затянутыми в хвост, и достал из футляра трубу. Он все пробовал мундштук губами, как бы не решаясь начать, отставлял трубу, дышал то редко, то учащенно, слушая гитариста, будто ловя подножку проходящего мимо поезда, и вдруг поднял свою трубу и заиграл так, как приветствуют солнце, перекрывая все звуки земли, и дальше они пошли — синкопа, тишина, и снова — один, подгоняя другого, и это, казалось, могло длиться вечно… В зале зажгли свет, по проходу между рядами пробежал полный человечек в светлом костюме, смешной, кудрявый, как барашек, захлопал в ладони, подавая кому-то знак, — все-все, мальчики, время-время! И, пожав плечами, ушел гитарист, и трубач, выбив мундштук, уложил инструмент — и ушел. Мона Ли сидела, положив подбородок на барьер ложи, ощущая винный цвет жесткого плюша, и обернулась, когда в ложу вошел тот — с гитарой. Он сел на соседний стул, вытянул ноги на барьер, подмигнул Моне.
— Как спалось, красотка Ли?
— Хорошо, — просто ответила Мона. Но я ужасно, просто ужасно хочу есть.
— А почему ты не спрашиваешь, откуда я знаю твое имя? — парень был молод, и волосы у него были до плеч, а на лбу их перехватывал кожаный шнурок.
— Я никогда ничего не спрашиваю, — Мона жалела, что кончилась музыка.
— Хорошая привычка, а вообще ты сама сказала, что тебя зовут Мона Ли. А меня зовут Пако. Это — наградная кличка. В честь Пако де Лусия. А так я — Гера. Герман. Тот, с трубой — Луи. Конечно, не по паспорту. Паспорта у него нет. А вообще — он Марк. Есть еще двое — ударник и клавишник. Мы играем. И нам нужна девушка — петь. Ты поешь?
— Не знаю, — честно сказала Мона Ли.
— Тогда пойдем обедать, может быть, ты и вспомнишь?
Они вышли из театра и Мона Ли ослепла от солнца, и поняла, что потеряла свои очки.
— Ой, а где мои очки? — спросила она.
— Упали, наверное, пока я тебя тащил, — сказал Гера. — На, — и он протянул ей свои. Мир снова потемнел, ровно настолько, чтобы забыть про расплывшийся синяк.
С Герой оказалось легко, как с братом. Он и выглядел совсем мальчишкой, подскакивал, доставая рукой до веток акаций, пританцовывал на месте, что-то все время напевал — про себя. У обычного кафе с обычным именем «Морское» их ждали остальные.
— Вот, знакомьтесь, — Гера плавно опустил руку, будто сняв невидимую шляпу, — Ли. Мона Ли.
